Казалось, что она одна из немногих, кто знал, как примерить на себя историю своих героинь и чувствовать себя в ней органично. Каждый раз, выходя на сцену, певица открывала невидимый портал, превращая спектакль в реальность. И зрители в разных уголках мира принимали эту реальность, смеялись и плакали, любили и ненавидели так же яростно и отчаянно, как это делала она сама — Елена Образцова.

Совсем скоро в Сатке стартует фестиваль «Кармен», посвященный Елене Васильевне Образцовой. Она ушла из жизни чуть больше двух лет назад, унеся с собой секрет великой красоты, рождающей на оперной сцене образы невероятной силы. Накануне фестиваля мы встретились с дочерью певицы, руководителем Международной академии музыки Еленой Макаровой. Она рассказала, какой была Елена Васильевна на сцене и в жизни.

— Оперная дива, примадонна, непревзойденная — всё это говорили о Елене Васильевне Образцовой. В какой момент вы поняли, что ваша мама — великая певица, и как вы приняли это открытие?

— Я родилась в момент необыкновенного подъема жизни моих родителей. Хотя никто не планировал меня. Мама переживала восторг и потрясение. И это понятно. Девочка из Ленинградской консерватории была приглашена в Большой. Плюс она вышла замуж за человека, которого добивалась полтора года. Они переехали в Москву, им дали квартиру. В этот момент, в 1966-м, родилась я. Мама и папа не представляли, с чем им придется иметь дело и что такое ребенок. В тот момент маме надо было как-то вписаться в театр. Папе тоже нужно было войти в новый коллектив. Уехав из Ленинграда, где его все знали, он должен был доказывать, что он умный и перспективный физик. И меня отдали бабушке и дедушке. До пяти лет я жила у них, думая, что родители приходят только в гости. Уже тогда я понимала, что моя мама — почти небожитель и очень большой человек. В какой-то момент родители забрали меня. Началась другая жизнь. В доме у бабушки и дедушки жизнь крутилась вокруг меня. Там я была королевичной. А здесь было всё наоборот. Королева была мама, и вся жизнь подчинялась ей. Мама не была обычной мамой. И это я тоже понимала. Хотя мне достался кусочек счастья, когда она не так много ездила, бывала дома, готовила, оставаясь со мной наедине.

— К чему вы ревновали свою маму? К театру, зрителям, работе?

— У меня было четкое деление на маму-певицу и маму-маму. К сожалению, я не очень радовалась, что у меня такая великая мама. Иногда я жаждала, чтобы у нее пропал голос. И тогда она бы сидела дома, вязала носки, варила борщи и была похожа на мам моих подружек. Потому что они все с мамами делились, а у меня ее почти никогда не было рядом. Даже когда мама возвращалась после долгих гастролей, меня до нее не очень допускали. Ей надо было отдыхать, снова заниматься и снова выступать. Она безумно много работала. И я стала понимать, что она мне не принадлежит. Был период, когда я очень ревновала ее к публике. Каждый раз после концерта мне хотелось прижаться к ней, сказать, как она замечательно спела, и я буду петь так же хорошо, когда вырасту. Но вместо этого я ждала в углу, когда она закончит раздавать автографы, подписывать программки, разговаривать с поклонниками. Иногда, в редкие моменты, мы совпадали с ней во времени и пространстве. И эти мгновения очень дороги мне. Как-то раз я получила кол по математике. Единственный раз в жизни, хотя математика всегда шла на пять. Про этот кол надо было сказать папе. А он физик-теоретик и очень болезненно относился к тому, что я могла не проявлять интерес к этой материи. Я до сих пор помню страницу дневника. На всю страницу стоял этот чудовищный кол. В этот день почему-то из школы меня забирала мама. Я разрыдалась, сказала, что домой не пойду, жизнь закончена. И мама не стала меня ругать и читать нотации, а повела обедать в ресторан. Мне казалось, что я нахожусь в параллельном пространстве. Потом мы гуляли и зашли в магазин игрушек. Там снимали рекламу с живым тигренком, которого я не боялась. Его посадили в машину и меня попросили с ним поиграть. Я до сих пор помню это состояние восторга, ведь мама ради меня изменила свой обычный распорядок. Мы всегда провожали ее вместе с папой, когда она уезжала на гастроли. Бежали к решетке перед взлетным полем и ждали, когда взлетит ее самолет. Но больше всего я любила, когда она возвращалась с гастролей, разбирать с ней ее чемодан. Это был ритуал. Обычно она прилетала ночью. И чемодан ждал, когда мы будем вместе его разбирать. Там не было кучи подарков. Но прикосновение к ее вещам, это ощущение сопричастности к ней было для меня очень важным.

— Как она относилась к образу графини в опере «Пиковая дама», которую исполнила юной девушкой? Как готовилась к этой партии, которую пела до конца своих дней?

— Уже за два-три дня до спектакля можно было точно понять, что она будет петь. Менялась пластика движения, посадка головы, отношение к себе и окружающим. Графиня была ролью для нее не просто важной. Она была доминирующей. Перед спектаклем она очень менялась, начинала шпынять всех, кто был в доме. Мы не обижались. Понимали, что нужны как антураж для роли. Мама каждый раз что-то добавляла в этот образ. Меняла концепцию роли. И очень тяжело выходила из этого образа. Еще сутки мучительно выкарабкивалась, а графиня ее держала. Она пыталась быть молодой, счастливой, но графиня ее не отпускала. После спектакля она пыталась ходить нормально и не могла. Я замечала, что у нее дрожат руки и голова. Она огрызалась: «Чего вы стоите здесь, ступайте вон». Она предпринимала титанические усилия, чтобы это прекратить. Ей было нелегко.

— С Еленой Васильевной связано много историй, которые сейчас воспринимаются как мифы — такие красивые, невероятные легенды, хотя все они действительно произошли. Например, Франко Дзеффирелли укусил ее на репетиции «Кармен». Почему, чего он пытался от нее добиться?

— У мамы всегда была своя концепция Кармен. Ее всегда несло на этой роли. Она менялась, и никто не мог предсказать, что будет на сцене. Она могла быть хулиганистой, страстной. То она была контрабандисткой, то женщиной, искавшей настоящей любви, а иногда жаждущей легкого приключения. С Дзеффирелли такие штучки не проходили. Он был режиссером не столько оперным, сколько киношным. А там всё по-другому. Работа на сцене оперной и работа на крупном плане в кино — две разные работы, разная актерская техника. И мама не понимала, что он от нее хочет. И когда Дзеффирелли укусил ее за руку, она поняла, что для него Кармен — это кошка, которая гуляет сама по себе. Пантера, которую можно приручить, но она никогда не будет сидеть на поводке и ждать ласки. Она всегда останется хищником. Кармен для Дзеффирелли была женщиной, которая жила сиюминутными желаниями. Ее невозможно прогнозировать. Сейчас она любит и купается в этой любви, потом ей захотелось покапризничать и сделать что-то шокирующее с точки зрения обывателей. Дзеффирелли — это был один из немногих режиссеров, к которому мама прислушивалась. Да, она не была паинькой. Всегда говорила мне и своим ученицам, когда шел разговор о несовпадении видения концепции роли у певицы и режиссера: «Говори: да, да, конечно, конечно. Выходишь на сцену и делаешь так, как надо тебе. А когда режиссер говорит: “Ну что же ты?”, — отвечаешь: “Извини, так волновалась, что забыла, что ты хотел”». Это был ее способ не вступать в дискуссии с режиссерами. В лучшем варианте она могла выйти из той кулисы, откуда надо, и уходила туда, где было предусмотрено. А на сцене она делала то, что считала нужным.

— Почему она пела Кармен босиком?

— Она чувствовала, что Кармен не может ходить на каблуках. Она была в Испании. Специально смотрела на то, как выглядят испанские цыганки. Они никогда не были аристократками. Мама ходила по тавернам, где они поют и танцуют. Поняла, что это не имеет никакого отношения к тому, что мы считаем фламенко. Она видела их жесты, иногда они очень откровенные, до неприличия. Она наблюдала, как они двигаются, и поняла, что не может Кармен быть в туфлях. Она создала свою Кармен. Ее нельзя скопировать. Это нереально.

Елена ВОРОШИЛОВА

Публикуется с сокращениями. Полную версию читайте в газете «Магнезитовец», №9 от 10.03.2017